Государство и народ
в России XVII века
|
Государство и народ |
|
Положение, согласно которому в XVII в. продолжалась централизация русского государства, является общепризнанным. Процесс этот, судя по научным выводам, выражался в увеличивавшейся полноте власти царя, в возраставшем за счет старой боярской аристократии влиянии дворянства, в административных pеформах, в утверждении примата светского правления по отношению к духовному, в образовании регулярной армии, а также в интенсификации экономических и культурных связей между различными областями страны. Предельно четко сформулировал суть этого процесса С. Ф. Платонов: XVII в. представляет собой эпоху перехода от частного быта к государственному1.
Б. Н. Чичерин и К. Д. Кавелин, представители так называемой «государственной школы» в историографии России, особенно настойчиво подчеркивали роль, которую в вышеупомянутом процессе играло государство, и даже П. Н. Милюков, в общем-то настроенный критически к некоторым идеям историков государственной школы, утверждал, что в то время, как в Западной Европе историческое развитие шло «снизу», в России оно стимулировалось «сверху», а государство оказывало огромное влияние на всю организацию общества.
Милюков пытался объединить эту точку зрения с «весьма распространенной теорией», согласно которой государство представляет собой «надстройку» над экономическим «базисом». Именно «элементарное» развитие базиса было, по мнению Милюкова, причинной гипертрофии государственной власти, что со своей стороны обусловило воздействие «надстройки» на «базис» 2.
У Н. П. Павлова-Сильванского заметна та же самая концентрация внимания вокруг прежде всего государства. В его трехчастной системе периодизации истории России первые два периода характеризуются соответственно русской сельской общиной или миром и боярами, в то время как XVI—XIX вв. определяются государством3.
Такая точка зрения по отношению к государству остро критиковалась в 1870-х гг. революционерами-народниками — и в наиболее радикальной форме П. Н. Ткачевым, который полностью отрицал роль государства в процессе исторического развития. Он утверждал, что оно не имело никаких корней в экономической жизни, что оно «висело в воздухе» 4.
На фоне этого имевшего немалое значение разногласия исследователи и занимались анализом государственной формы и ее развития. Различные государственные институты, в особенности Боярская дума и Земские соборы, а также приказы были исследованы наряду с отношениями государства и церкви и переменами в этих отношениях в связи с великой схизмой русской церкви в середине столетия — расколом.
Если требуется указать на основную лакуну в исследованиях, то это скорее всего отсутствие работ по общественным потреблению и инвестициям. Большой интерес представила бы собой и общая картина участия общественного сектора в экономике страны5.
Конечно, банальным было бы повторять, что государственная форма рассматриваемого периода воспринимается историками как самодержавие, но, лишь только они задают себе более конкретный вопрос о характере и пути развития самодержавной власти, в разработке темы сразу же возникают расхождения. Столкновение различных мнений происходит уже в плоскости хронологии и терминологии, а также в не меньшей степени, когда речь заходит о предпосылках и стимуляторах такого государственного развития. Терминологические проблемы группируются вокруг понятий, которые используются при характеристике государственной формы и организации государственной власти. Здесь имеются в виду такие термины, как «абсолютизм», «самодержавие», «сословно-представительная монархия», «монархия с боярской думой и боярской аристократией».
Если трудности терминологического плана выступают в столь резких противоречиях, которые мы наблюдаем в литературе вопроса, то это потому, что еще не выработано общего мнения по отношению к главной проблеме, касающейся характера государственной власти и критериев, которые могут служить для ее более точного определения.
Затруднения встречаются отчасти уже в проведении границ между внешне идентичными понятиями, отчасти — в чисто логических, отчасти — в реальных, практических противоречиях при определении понятий, употребляемых по отношению к одному и тому же событию или явлению б).
Итак, одной из проблем является определение различия между «абсолютизмом» и «самодержавием», понятиями, которые чисто лингвистически означают одно и то же, а именно «единовластие». Между тем при употреблении им придается различный смысл: «самодержавие» характеризует длительный период в российской истории, в то время как «абсолютизм» — лишь эпоху внутри этого периода.
А. Я. Аврех решает этот вопрос, прибегая к использованию данного понятия в двух планах. Он утверждает, что в формально-юридическом плане проблемы не существует вообще. Здесь самодержавный абсолютизм и неограниченная монархия означают одно и то же. Напротив, в социально-политическом плане они совпадают лишь частично6. На практике же советской исторической наукой используется лишь значение термина в последнем плане
Таким образом «абсолютизм» выступает в данном случае в качестве более точного определения термина «самодержавие», но дефиниции выводятся историками по-разному и, очевидно, в зависимости от их взглядов на характер самовластия до абсолютизма или по крайней мере в зависимости от того, на каких именно чертах доабсолютистской монархии фокусируется их внимание.
Первая дефиниция, которую здесь следует назвать, имеет, судя по всему, исходную точку в классическом разграничении сословного и абсолютистского государств, поскольку это определение предусматривает существование более раннего положения, при котором монаршая власть была ограниченной. Сторонники данного определения абсолютизма исходят из того, что монарх являлся единственным и неограниченным источником законодательной и исполнительной власти, а также что он пользовался . исключительно от него зависящим централизованным аппаратом власти. Далее предусматриваются известные четкие взаимоотношения между монархом и классами общества, и наконец, если речь идет о периодизации, то указывается, что абсолютизм складывается в завершающей фазе феодальной формации7.
Другая дефиниция основывалась на более или| менее четко сформулированной теории противоборства между (азиатской) деспотией и абсолютизмом. Согласно этому определению, для абсолютистского государства наиболее характерно то, что оно является зарождающимся правовым государством. Довольно четко это мнение высказано А. Я. Аврехом; он полагает, что главное различие между абсолютистским государством и державой московских царей состоит в том, что абсолютизм сознательно выступал против такого порядка, когда воля деспота являлась единственным законом, господствовал полный произвол И никакие законы и правовые принципы не принимались во внимание. Абсолютизм же — не деспотия; во всяком случае — не исключительно деспотия8.
.Понятия «самодержавие» и «сословно-представительная монархия» также характеризуются в плоскости их взаимного положения таким образом, ЧТО последняя хронологически является частью первого.
Проблема здесь не в том, что оба понятия очевидно идентичны, но в том, что между ними существует логическое противоречие. Вместе с тем противоречие это вполне реально для тех исследователей, которые рассматривают сословное представительство как ограничение полномочий или прав монарха.
Чисто терминологически это появилось, когда К. В. Базилевич подверг критике введенный в научный оборот С. В. Юшковым термин «сословно-представительная монархия» 9.
.К. В. Базилевич предложил вместо этого определения применявшийся еще Н. П. Павловым-Сильванским термин «сословная монархия». Тем самым Базилевич хотел подчеркнуть, что сословия не ограничивали царскую власть, но служили средством для ее укрепления, для централизации государственной системы.
Между тем против него были выдвинуты аргументы, суть которых сводилась к тому, что еще в XV в. в монархии отмечались отдельные сословия, которые сохранились и на протяжении XVIII в. Таким образом, полагали его оппоненты, становится неясным, в чем собственно состоит разница между сословной монархией и монархией абсолютной10.
.Тем не менее в конечном счете победил подход к сути вопроса Базилевича — имеется в виду вывод о том, что сословия не ограничивали царской власти,— в то время как С. В. Юшков одержал верх в дискуссии о терминах11.
Совершенно аналогичная проблема возникла в отношении различий между понятиями «самодержавие» и «монархия с боярской думой и боярской аристократией».
Хронологически самодержавие подразделяется на два периода, первый из которых датируется XVI— XVII вв., когда монарх пользовался своими правами совместно с Боярской думой и боярской аристократией, второй же период, эра абсолютной монархии, относится к XVIII—XX вв. 12
Между тем полного единогласия 'относительно правомерности такого членения пока не достигнуто. Целиком в соответствии со своими точками зрения, высказанными в ходе дискуссии о генезисе капитализма, А. А. Зимин, Н. И. Павленко, С. В. Юшков и другие полагают, что генезис абсолютизма имел место в середине XVII в., другие исследователи относят его к 1680-м гг., и наконец, третьи считают, что его нужно поместить в начало XVIII в. 13
Научный поиск предпосылок и причин возникновения абсолютизма и зарождения процесса централизации ведется на ряде основных направлений исторической науки.
Некоторые исследователи полагали, что самой существенной из движущих сил этого процесса являлось само государство с его возможностями и потребностями, т. е. внутренняя динамика государственного организма, его автономность, имманентность (нем. Eigengesetzlichkeit). Другие авторы видели эту предпосылку во влиянии со стороны зарубежных стран, третьи выводят ее из факта усиления дворянства, роста купеческого сословия, обострения классовой борьбы и развития производственных отношений.
В целом же советские историки рассматривают становление абсолютизма как выражение стремления господствующего класса упрочить свою власть по отношению к угнетенным массам14.
Что же касается более частного вопроса относительно причины победы абсолютизма именно в данный исторический период, то ученые долгое время исходили из того, что она была вызвана развитием базиса в капиталистическом направлении, результатом чего в социально-классовом плане явилось возросшее влияние купеческого сословия.
В основе точки зрения, с которой советская историческая наука рассматривала российский абсолютизм, почти всегда было марксистское положение (хотя на него и редко ссылались) 15 относительно того, что предпосылкой возникновения абсолютизма являлось состояние известного равновесия в соотношении сил дворянства и буржуазии16.
Таким образом, согласно внутренней логике данного взгляда, для того, чтобы абсолютизм оказался в нужных для его успешного развития условиях, капитализм должен был бы находиться в стадии подъема, а феодализм, соответственно, упадка. Но поскольку хронологическая локализация абсолютизма поэтому тесно связывалась со сложной проблемой периодизации генезиса капитализма, некоторые исследователи видели выход из этой дилеммы в том, чтобы вместо определения капитализма по типу формы правления уделять больше внимания состоянию базиса17.
В качестве варианта теории равновесия дореволюционный историк В. В. Боровский предложил гипотезу о балансе, установившемся между мелким дворянством и аристократией, о положении, которое предоставляло российским монархам свободу маневрирования18.
Весь этот комплекс идей был в конце 1960-х гг. подвергнут научной критике в ходе дискуссии, начало которой положила статья А. Я. Авреха19. О детальном разборе этой дискуссии здесь по понятным причинам не может быть и речи20, но некоторые из главных черт ее полезно вспомнить в ходе нижеследующего рассмотрения отдельных точек зрения на причины и предпосылки возникновения капитализма в России.
Однако перед этим нужно напомнить, что ряд старых русских историков, среди которых были и представители государственной школы, а поздее В. О. Ключевский и П. Н. Милюков, видели причины централизации и установления абсолютизма в финансовых потребностях государства, которые вызывались прежде всего насущной необходимостью обороны государства от внешних врагов.
Итак, финансовые потребности отражали всеобщую потребность, и государство выступало поэтому как представитель всего общества, народа. Более конкретно высказывался Ключевский, который видел причину централизации прежде всего в том, что она открыла новые, чисто технические возможности для проведения эффективной государственной экономической и фискальной политики21.
Это положение критиковалось советскими историками как характеризующее государство в виде органа, стоящего над обществом и отражающего интересы всех социальных слоев22. Так, М. Н. Покровский четко указывал, что государство, управляемое дворянством, не могло бы содействовать развитию страны в капиталистическом направлении23.
Упоминавшаяся дискуссия о генезисе абсолютизма характеризовалась, в известном смысле слова, некоторым сближением со старыми точками зрения, поскольку самостоятельная роль государства по отношению к базису оценивалась как достаточно заметная, чем полагали в своих более ранних исследованиях современные советские историки.
Соответственно была подвергнута пересмотру степень важности, научной значимости тех факторов, которым ранее придавалось большое внимание. Появились утверждения о неправомерности положения, согласно которому считалось, что абсолютизм был вызван к жизни развитием по капиталистическому пути. Скорее дело обстояло наоборот — именно абсолютизм ускорил развитие капитализма, именно надстройка оказала решающее влияние на развитие базиса.
Подобного мнения придерживается А. М. Панкратова, которая полагает, что одной из причин замедленного темпа процесса модернизации России являлось «запоздавшее» становление централизованного государства, которое только и смогло преодолеть пороки феодальной раздробленности и создать свой стабильный рынок24.
Историками было отмечено, что приблизительно одновременно с генезисом абсолютизма произошло дальнейшее укрепление феодальной социально-экономической формации и что абсолютизм бурно развивался на протяжении полутора столетий, не нуждаясь в упомянутом ранее равновесии и не сопровождаясь крушением феодальной формации.
Это был дополнительный аргумент в пользу положения о иных, чем в Западной Европе, предпосылках абсолютизма в России. При этом подчеркивалось, что российский абсолютизм был гораздо более полным и завершенным, чем западноевропейский.
Специфика российского пути исторического развития объясняется среди прочего тем, что правящий режим располагал большой экономической мощью, так как ему принадлежало свыше 50% крестьян; в то же время социально-экономическое развитие шло в России необычайно медленно, чем и объясняется слабость буржуазии.
Слабым прогрессивным социальным силам в России противостояла к тому же государственная власть, опиравшаяся на непрерывно возраставшую бюрократию и усиливавшуюся армию. В связи с этим указывалось, что формы правления и до установления абсолютизма были автократическими, самовластными и функционально менее ограниченными, чем те, которые были известны в Западной Европе. Положение усугублялось влиянием известных иллюзий, которые крестьянское сословие питало по отношению к царской власти, и, наконец, низким уровнем классовой борьбы вплоть до начала XX в. 25.
Из других специфически российских черт, предоставлявших государству широкие возможности свободы маневрировать и тем самым создававших благоприятную среду для развития абсолютизма, указывалось на особенности русского города, который не был капиталистическим, где не было установлено четкого разделения на сословия и где церковь играла иную, чем на Западе, роль26.
Один из западных критиков высказался по отношению к приведенным здесь точкам зрения в том смысле, что идея об опережении развития базиса, начавшемся со становлением абсолютизма в России, является ни много ни мало как попыткой пересмотреть материалистический подход к историческому процессу, поскольку, согласно положениям марксистской историографии, надстройка является производной от базиса, представляет собой его отражение.
Этот же критик (практически став при этом на позицию дореволюционных российских историков) более четко подчеркнул, что в определенные эпохи интересы государства становятся бесконечно важнее классовых, что на первое место здесь выступает такая ценность, как государственная самостоятельность.
Он утверждал далее, что централизация в странах, которыми правили абсолютные монархи, являлась важнейшей целью и одновременно результатом установления абсолютизма, а не его предпосылкой. В этом выводе он опирался на положения труда Э. Ф. Хекшера о меркантилизме, в котором уделяется, в частности, внимание акциям политики концентрации средств, накопления27.
Другие участники дискуссии об абсолютизме, большинство из которых было согласно с тем, что теория равновесия для России указанного периода не подходит, по-прежнему придавали большое значение проблеме развития базиса как процесса, создающего предпосылки к абсолютизму — хотя и нельзя утверждать, что процесс этот является примером собственно капиталистического развития. Особое внимание участники дискуссии уделяли росту товарного производства и развитию рыночных отношений, т. е. процессам, которые способствовали проявлению тенденций к централизации28.
При этом произошло сближение точек зрения ряда ученых с идеями Н. А. Рожкова относительно перехода от натуральной экономики к денежной как скрытой причине становления самодержавия.
Согласно Рожкову, этот переход привел к экономическому кризису, особенно в центральной части страны, за чем последовали введение крепостного права, ослабление высшего дворянства и укрепление позиций дворянства мелкого. В выстроенной Рожковым цепи причинной последовательности помещена таким образом и его собственная теория равновесия, в некоторых местах напоминающая теорию Воровского29.
Некоторые ученые пытались объяснить своеобразный характер российского абсолютизма классовой борьбой, причем подходы здесь были весьма различными. Согласно традиционному положению, абсолютизм с его более эффективным механизмом подавления, угнетения масс был вызван накалом классовой борьбы30. Согласно же версии А. Я. Авреха, решающим обстоятельством для того, чтобы абсолютизм смог возникнуть в определенный период и достичь столь значительной мощи, был, напротив, невысокий уровень классовых столкновений.
Тем не менее такое непосредственное влияние классовой борьбы было признано учеными, которые в ходе упомянутой дискуссии в целом сближались с положениями Авреха. Впрочем, кроме того, они утверждали, что исключительно классовой борьбой объяснить причину возникновения абсолютизма невозможно: это все равно, что не объяснить ничего вообще, поскольку известно, что любое государство, а значит и абсолютистское, есть продукт классовой борьбы31.
Сторонники другого подхода к исследованию данной проблемы поддерживают различные варианты теории, согласно которой основную роль в рассмотренном процессе сыграло международное положение России, которое не могло не повлиять на развитие ее государственной формы. Из выводов этой группы исследователей назовем прежде всего те, что касаются не исключительно предпосылок российского абсолютизма, но проблем российской автократии в целом.
В этих гипотезах под различными углами зрения трактуется значение «наследия Византии» или, соответственно, ордынского ига32, или же в них на первый план выдвигается геополитический фактор. Последний был сформулирован С. М. Соловьевым в том смысле, что централизация государства восполняла отсутствие внутренней консолидации, что явилось следствием огромной территориальной протяженности России и слабости ее естественных границ; таким образом, централизация играла роль как бы стягивающей повязки на пораженном органе33.
В других вариантах гипотез этого типа, когда речь идет исключительно об абсолютизме, доказывается:
— что Россия, чтобы выжить среди других держав в данной исторической ситуации, была вынуждена приспосабливаться к доминировавшей на Западе государственной форме с ее атрибутами власти, хотя соответствовавшая социально-экономическая основа для этого отсутствовала34.
— что процессу централизации содействовало наличие внешней опасности, необходимость обороны границ;
— что большое значение имели войны, в особенности победоносные, как укреплявшие престиж монарха35.
Здесь же можно дополнительно упомянуть о другой, в научном плане менее значимой дискуссии относительно вопроса, имел ли российский абсолютизм больше общих черт с (вариант: был ли инспирирован по преимуществу?) азиатской деспотией или же западноевропейским абсолютизмом36.
Сам термин «боярская дума» сравнительно недавнего происхождения; он применялся среди прочих В. О. Ключевским. Впрочем употребление его время от времени объявляется неправомерным37.
Имеется ряд работ, в которых проводятся как статичные, формально-юридические, так и динамичные, сравнительно-исторические, анализы думы. Исследование думы под первым из названных углов зрения порождает вопрос, являлась ли она институтом, обладающим своими собственными правами38, или же это было лишь собрание необходимых царю доверенных лиц без институционного статуса39. Вторая проблема — обладала ли дума теми же прерогативами, что и царская власть? Или — возлагалась ли юридическая ответственность за принятые решения исключительно на царя40?
Наиболее значительной была исследовательская работа, которая велась в области истории развития думы. Многих историков привлекали прежде всего вопросы изменений в структуре и функциях думы. Эти вопросы представляют интерес в особенности потому, что участие в думе означало принадлежность к правящей элите Московского государства. Сам состав этой элиты, средства, которые использовались для того, чтобы войти в нее, а также методы, какими осуществлялась власть,— ценная информация о сущности и развитии тогдашней политической системы41. Наблюдающиеся разногласия относительно содержания изменений в составе думы группируются большей частью вокруг двух вопросов, а именно: в чем состояли эти изменения и с какого времени они стали по-настоящему заметны?
Наибольшее внимание исследователей привлекает одна из основных точек зрения, согласно которой боярская аристократия после Смуты по большей части утратила влияние, в то время как рядовое дворянство и лица, находившиеся на царской службе («служилые люди»), напротив, выиграли в этом отношении42.
Другие исследователи придерживаются противоположной точки зрения. Они приходят к выводу, что боярская аристократия в целом сохраняла свою монополию в думе по крайней мере до середины XVII в. 43
Помимо исследований, проведенных в рамках упомянутых двух главных направлений, учеными уделялось также внимание возросшему на протяжении XVII в. влиянию бюрократического элемента, явлению, которое шло за счет и в ущерб думе, а также роли, которую играли возникавшие фракции влиятельных групп и практика протекций44.
Проблемы периодизации вышеуказанных изменений и их научной характеристики неразрывно связаны с вопросом о причинах перемен в думе. На поставленный вопрос можно выделить четыре ответа.
Согласно первому из них, власть бояр была подорвана, а новый, измененный состав думы обусловлен террором и структурными перестройками аппарата власти в период действия исключительных законов Ивана Грозного (опричнины) 45.
Второй ответ основан в целом на том, что бояре были сметены с исторической сцены эпохой Смуты46. В. Н. Сторожев утверждал, что Смута была раздута боярами в последней отчаянной, но провалившейся попытке утвердить свои позиции по отношению к усиливающемуся дворянству47.
Третий вариант ответа — реформы в армии и администрации, которые были проведены приблизительно в середине века, серьезно подорвали мощь боярства, поскольку в результате их образовались новые социальные группы, доказавшие свою безусловную необходимость режиму48.
Четвертый ответ — перемены в составе думы явились результатом социально-экономических изменений, среди прочего возросшим влиянием купеческого сословия и хорошо разработанным в науке процессом нивелирования боярской и мелкодворянской социальных прослоек49.
Проблема перемен в области функций думы, естественно, также связана с имевшими место структурными изменениями. Мнения исследователей расходились прежде всего в отношении вопроса о том, насколько большим или меньшим стало значение думы в XVII в.
Более всего в глаза бросается расхождение во взглядах А. Е. Преснякова и М. Ф. Владимирского-Буданова. Совершенно очевидно, что они сохраняют единство мнений, когда подчеркивают, что между функциями думы в XVI и XVII вв. имелись различия, но на этом их единомыслие и заканчивается.
Пресняков утверждал, что дума в XVII в. представляла собой послушное орудие в руках царской власти. Она утратила возможность оказывать какое-либо реальное политическое влияние и превратилась в церемониальную, формальную «приправу» к окрепшему авторитету царской власти. Практически решения вырабатывались лишь теми боярами, которые принадлежали к самому интимному окружению царя (ближние, тайные комнатные бояре государева «верха») или руководили приказами50.
Здесь мы можем засомневаться в справедливости точки зрения, согласно которой бюрократизация означала сдвиг центра тяжести власти в сторону людей, обладавших в силу своего двойственного положения (они занимали посты и в думе и в приказах) возможностями реального контроля над исполнительными органами и потоком информации51.
Напротив, Владимирский-Буданов полагал, что Общая дума сохранила свое влияние на протяжении XVII в., что объем ее компетенций в важных государственных делах ни в коей мере не был ущемлен с появлением всевозможных более узких кругов, возникновение которых сопровождало рост думы52.
Некоторые из упомянутых проблем встречаются и в исследовании истории сословных представительств, так называемых Земских соборов. Славянофилы видели в соборах существенную черту облика XVII столетия. Земские соборы были для них продолжением старинного русского народного собрания, веча — этого уникального русского феномена,— которое в противоположность западноевропейским сословным собраниям находилось с царем в отношениях гармоничной взаимопомощи, поддержки ради общего блага53
Наиболее острая критика этих положений была выдвинута историками государственной школы, которые считали, что Земские соборы с их несовершенной представительской системой и едва ли не рабской лояльностью по отношению к царской власти не играли в российской истории какой-либо самостоятельной роли1.
Использовав эти старые позиции в качестве отправной точки, наука в исследовании проблем, касающихся сословных представительств, ушла затем далеко вперед. Особое внимание при этом уделялось исследованию функций Земских соборов, конкретнее — их взаимоотношений с царской властью, а также вопроса относительно их схожести с соответствующими институтами в других странах.
Нередко оспаривается право Земских соборов вообще называться сословными собраниями. Так Х.-Й. Торке предпочитает употреблять совершенно нейтральный термин «Московские собрания».
Научные точки зрения на сословные собрания как имеющие ограниченные или неограниченные функции по отношению к царской власти играют, как ранее было сказано, решающую роль в оценке характера государственной власти и при ее периодизации.
Безусловно, преобладающей является точка зрения на сословные собрания как не означавшие какого-либо ущемления царской власти, а, напротив, являвшиеся необходимым условием ее укрепления55.
Так, С. Ф. Платонов категорически отвергает мнение о Земских соборах как оказывавших влияние на процесс управления. По утверждению этого ученого, соборы вступали на сцену лишь тогда, когда их созывали, и отвечали лишь на те вопросы, которые ставил царь56.
Земские соборы являлись, таким образом, полезным орудием царя и выполняли различные узаконивающие и исполнительские функции. Используя этот канал, царь мог быть осведомлен как о потенциальных возможностях, так и о настроениях любой части населения, игравшей роль, важную в конкретной политической ситуации57.
Другие авторы избегают столь смелых обобщений. Они утверждают, что значение Земских соборов зависело от конкретных соотношений сил, в особенности же от позиции царя в данный момент58. Эта идея получает дальнейшее развитие в положении о классовой борьбе как факторе, который в значительной степени содействовал выбору направления политической деятельности соборов и регулированию их взаимоотношений с царской властью59.
Некоторые историки придерживаются того мнения, что при новой романовской династии первые Земские соборы имели прерогативу принятия решений, в то время как все остальные собрания были лишь совещательными60. Земские соборы 1648—1649 гг. также представляют собой пример того, что сословные представительства могли с известным успехом проводить некоторые из своих проектов в жизнь через голову временно ослабевшей царской власти61.
Х.-Й. Торке характеризует подобное положение следующим образом: формально Земские соборы вообще автократию не ограничивали, но в реальной жизни это им иногда удавалось. И когда такие случаи имели место, то, по мнению исследователя, происходило это все же не по причине влияния классовой борьбы, но на основе групповых интересов. Форма же правления, как выражение классовых интересов, никогда не подвергалась опасности ликвидации или критике62.
ограничение царской власти
В советской исторической науке ограничительная функция сословных собраний по отношению к государственной власти подчеркивалась, безусловно, сильнее всего С. В. Юшковым. Тем не менее даже он прибегал при этом к довольно умеренной форме63.
Что касается вопроса о подобии московских соборов западноевропейским сословным собраниям или его отсутствии, то историк права В. И. Сергеевич, а также В. Н. Латкин делают в своих основанных на богатом материале обзорах истории русских Земских соборов вывод о их глубинном сходстве с соответствующими институтами Западной Европ64.
Тем не менее Латкин указывал в том же своем обзоре, что между сословными собраниями на Западе и на Востоке имелись различия, заключавшиеся в их социальной основе65.
Упомянутая исследовательская линия прослеживается в общих чертах вплоть до нашего времени; и ныне делаются выводы относительно этого основополагающего сходства. Однако одновременно подчеркивается, что сословное представительство в России не получило того же развития, как это случилось в западноевропейских странах; самодержавие не было ограничено Земскими соборами, напротив, чаще всего дело обстояло так, что соборы узаконивали правительственные акции66.
Г. В. Гальперин но этому поводу утверждал, что в Западной Европе сословные представительства играли ту же самую роль; С. Торияма его поддерживает67.
В большинстве своем ученые считают, что глубинное сходство, о котором шла речь, отмечено правильно; но одновременно они отмечают, что Московские соборы находились на более примитивном уровне, чем соответствующие западноевропейские институты68.
В. О. Ключевский акцентировал внимание на различии между российской и западноевропейской формами сословных представительств, избрав для этого решающий, по его мнению, признак. Он полагал, что основа этого различия заключается в том, что если сословные собрания в Западной Европе возникли как результат политической борьбы, то в России они являлись следствием чисто административных нужд центральной ВЛАсти69.
«Синтезирующая» точка зрения была представлена в дебатах Г. Штёкля и Х.-Й. Торке. Так, Штёкль очень осторожно предложил рассматривать Земские соборы XVII в. в качестве синтеза византийской формы и самостоятельного социального содержания соборов, содержания, которое тем не менее не было свободным от влияния польско-литовского прототипа или образца. А между тем именно польско-литовскую форму сословных собраний, как полагает Штёкль, вполне допустимо сравнивать с их западноевропейским вариантом.
Правда, Штёкль характеризует таким образом соборы как синтез восточной формы и западного содержания, но все же в меньшей степени, чем он допускает это, касаясь княжеств Сербии и Подунавья70.
Торке полагает, что Земские соборы заняли свое место в государстве с автократической системой правления, форма которой представляла собой нечто среднее между азиатской деспотией и западноевропейским абсолютизмом. При этом общество не играло в управлении русским государством столь важной роли, как в Западной Европе. Используя выражение Торке, можно сказать, что общество здесь было обусловлено государством, но при этом оно представляло собой постоянную величину в государственной политическо-правовой практике.
История администрации Московского государства представляет собой одну из сравнительно слабо разработанных наукой областей, особенно в новой историографии71,—и это несмотря на бесспорное значение ее хотя бы для правильного и всестороннего использования тех актовых материалов и документов, которые оставил после себя тогдашний правящий аппарат72.
Возможно, одну из причин скромной притягательной силы этой темы можно увидеть в ее чрезвычайной сложности; возьмем хотя бы тот факт, что все классификации органов центрального управления можно рассматривать как экспериментальные и незавершенные73. Главными объектами исследования были история развития администрации, ее структура и функции.
В старой историографии история администрации включала в себя как светское, так и церковное управление74. Позднее интересы исследователей складывались таким образом, что церковная администрация целиком выпала из их внимания.
Самый общий вопрос, который ставили перед собой исследователи темы: какого рода связь существовала между развитием общества и развитием системы управления? Или, если сформулировать его в виде причинно-следственной проблемы, в чем состояли причины создания этой системы?
К-А. Неволин и В. О. Ключевский ограничиваются следующим ответом на поставленный вопрос: одновременно с превращением Московского княжества в Московское государство, а также в связи с естественным развитием общества экономическая жизнь в значительной степени усложнилась, а задачи администрации стали более дифференцированными; увеличилось в объеме и письменное делопроизводство. Это вело к росту центрального управления в двух направлениях.
Во-первых, он шел за счет того, что дела, с которыми царь и его ближайшие помощники ранее могли разобраться самостоятельно, теперь по необходимости передавались в приказы. Во-вторых, возникла необходимость решать в центральном порядке те дела, что ранее улаживались на местах, без обращения к центральным властяv75.
П. Н. Милюков идет дальше этого чрезмерно общего объяснения, утверждая, что в судьбах центрального управления решающую роль сыграли военные и финансовые реформы.
Объясняется это просто — деньги и армия были главным объектом деятельности администрации и стали поэтому решающим фактором в становлении ее формы и содержания76.
С точки зрения некоторых советских ученых, царская власть и государственный аппарат следовали в своем росте друг за другом. В более конкретном плане говорится о том, что лишь при помощи сильного государственного аппарата можно было провести в жизнь то увеличение феодальной эксплуатации, которое стимулировалось среди прочего изменившимися в XVII в. рыночными отношениями77.
Развитие государственного аппарата становится, с точки зрения этих историков, показателем или результатом обострения классовой борьбы, отражением того факта, что колесо гнета феодальной эксплуатации совершило еще один оборот78.
В целом А. Е. Пресняков разделял научные точки зрения своих современников, однако он смог сверх того понять, что в создании системы приказной администрации царская власть видела средство, способное ослабить позицию думы79.
В высшей степени усложненный и калейдоскопичный характер государственной администрации сделал для исследователей первоочередной задачу наведения в этом пестром многообразии какого-то «порядка», выявления официально установленных сторон функций управления. Серьезные научные разработки этого типа были начаты историками государственной школы.
Центральной проблемой стала прежде всего история развития государственной власти и ее отношение к народным массам80. В качестве иллюстрации к степени разработанности этой проблемы можно привести монографии, которые единственно могут претендовать на решение задачи самого общего освещения всей сферы местного управления; написаны они основателем этой школы и одним из его учеников81.
В общей характеристике исследований следует упомянуть, кроме работ, анализирующих ситуацию, сложившуюся в XVII в. в масштабе всей страны, ряд локально-исторических трудов, на основе которых можно сделать вывод о довольно заметных местных вариациях в области как структуры, так и функций администрации82.
Стремление внести ясность в проблемы, связанные с управлением, вылилось в конечном счете в ранее упоминавшиеся попытки классифицировать административный аппарат, но еще до этого было необходимо идентифицировать отдельные органы управления, установить хронологические рамки их деятельности83 , а также определить границы их компетенции. Кроме того, были исследованы формальные стороны делопроизводства84 и состав служащего персонала отдельных административных органов85.
Научная работа в рамках поставленных таким образом проблем на практике велась по большей части в форме отдельных исследований, посвященных какому-либо определенному административному органу или сфере управления. Однако анализу такого рода до настоящего времени подверглись далеко не все органы управления86.
Особая ветвь системы управления, таможенная администрация, исследована в последнее время основательнее других в связи с тем, что таможенные книги представляют собой чрезвычайно ценный источник для проведения исследований по истории развития рыночных отношений в XVII в. 87
В результате проведения вышеперечисленных исследований становится возможным рассмотреть также проблемы функций администрации.
В этом смысле особый интерес представляет вопрос о процессе принятия решений. Частные проблемы в рамках исследований по этой теме: уровень обеспеченности администрации необходимой информацией88, степень влияния, которое оказывали на разработку решений различные органы в иерархии системы, в чью компетенцию данная задача входила89, уровень лояльности и классовые позиции лиц, участвовавших в принятии решений90, значение их политической и социальной платформы для содержания принятых решений.
Между прочим исследователи не ограничивали свои изыскания задачей выяснения вопроса, как функционировала эта система, но выясняли также, функционировала ли она удовлетворительно, выполняла ли она требования, которые ставились перед ней самим развитием общества.
С. Б. Веселовский, а также и более поздние исследователи указывали на то, что система приказов страдала рядом недостатков, которые со временем становились все более значительными и уже во второй половине XVII в. явились причиной немаловажных реформ. В трудах этих ученых упоминаются среди прочих минусов ее такие, как нечеткое членение приказов но вертикали и горизонтали. Далее говорится о столь же нечетко определенных каналах для подачи кассаций и апелляций, что вело к случаям, когда даже самые незначительные апелляционные дела могли загрузить всю административную систему доверху. Наконец, упоминалось об отсутствии службы внутреннего контроля91.
В качестве показателя того, что этот недостаток действительно был чувствительным, приводится факт учреждения в середине XVII в. секретного приказа — Приказа великого государя тайных дел. Далее, сделан вывод о том, что приказы добились такого уровня самостоятельности, что она не могла не ущемлять прав царя, и задача новоучрежденного приказа заключалась в том, чтобы он в качестве тесно связанного с государем контрольного и исполнительного органа обеспечивал выполнение царских указов в соответствии с поставленными целями. Приказ тайных дел должен был одновременно обеспечивать царю известную возможность общего наблюдения за деятельностью сильно раздробленных приказов. Так, например, этот орган ведал отправкой вместе с дипломатами лиц, назначавшихся Посольским приказом и в свою очередь контролировавших деятельность послов.
Учреждение Приказа тайных дел, а также РЯД иных мероприятий рассматриваются исследователями как концентрация управления многими приказами в руках одного лица, как показатель борьбы за реализацию централизаторских устремлений.
Тем не менее борьба эта привела в конечном результате к разобщенности органов управления, размыву административных границ, к самодовлеющей, местнической позиции, которую заняли некоторые органы, а также к широко распространившейся коррупции92.
Реформы, направленные на централизацию административного аппарата, не достигли, таким образом, своей цели. Это же можно сказать и об органах местного управления. Усовершенствования администрации провинции (земская реформа), начатые Иваном Грозным и продолженные при Борисе Годунове, предусматривавшие учреждение постов для новых, избираемых на местах администраторов (губных старост, городовых приказчиков), были при Василии Шуйском без оговорок прерваны. На смену им пришла практика назначения воевод, руководствовавшихся в своей деятельности правительственными указаниями. Эта тенденция к централизации наблюдается и при последующих царях. Учреждение института воевод оценивается исследователями как совершенствование возможностей центрального аппарата в осуществлении управления. Однако, с другой стороны, указывается, что имелись некоторые факторы, ограничивающие эти возможности93.
Воеводы обладали, безусловно, весьма широкими полномочиями, но они всецело зависели в своей деятельности от центральной власти. Впрочем, они располагали лишь весьма незначительными по масштабу исполнительными органами, связь с центром оставляла желать лучшего, а сам пост воеводы предназначался для лиц, впавших в царскую немилость, и его нередко занимали люди без особого административного опыта94.
П. Н. Милюков считал, что к концу XVII в. подобное положение вело к изменению отношений между центральным и местным управлением. Что касается двух важнейших административных сфер, армии и финансового дела, то процесс этот выразился, соответственно, в стремлении к децентрализации и централизации.
Шла централизация пошлинного и налогового дела, так что теперь государственные доходы поступали в центральный приказ, Большую казну, в то время как ранее они отправлялись в различные четверти. В целом эта реформа характеризуется как переход от территориального к системному принципу.
Напротив, в военной администрации развивался принцип полицентризма, поскольку расстояние от центрального Разрядного приказа до все больше удалявшихся по периферии российских форпостов не всегда позволяло решать задачи военного плана. Поэтому в эпоху правления Алексея Михайловича три крупных военно-административных округа, по одному на каждого из основных потенциальных противников, были выделены из Разрядного приказа и переведены на автономное снабжение войсковой казной и личным составом. В этой акции Милюков видит зародыш будущей территориально-административной реформы Петра Великого95.
Тезис о том, что XVII в. означал переориентацию в отношениях между церковью и государством, имеет много сторонников96. Между прочим в постановлении Московского собора 1667 г. было записано:
«У царя власть править превыше патриаршей и всех иерархов, так как не может быть двух голов в одном самодержавном государстве, но монаршая власть должна быть превыше всего» 97. А митрополит Паисий Лигаридес заявлял, что две головы российского орла символизируют высшую светскую и духовную власти, которые равно и нераздельно принадлежат царю98.
Эти установления стали преградой для инициатив, которые некоторыми авторами расцениваются как попытки патриарха Никона поставить духовную власть выше светской99, ими же было закреплено традиционное для России преобладание государя над церковью100.
Исходя из сказанного, можно понять, почему доминирующими темами в исследованиях по российской церковной истории XVII в. были отношения между светской и духовной властями, а среди прочего — история реформы Никона и последовавшей за ней великой схизмы, раскола. Почему вокруг драматичной фигуры патриарха Никона, как единого центра притяжения, собираются и сталкиваются эти проблемы. Как ни парадоксально это выглядит, но реформы патриарха остались в силе, несмотря на то, что сам он был смещен, и даже после его ухода со сцены раскол в России разгорелся с еще большей силой.
Этот очевидный научный парадокс был впервые всерьез разрешен Н. Ф. Каптеревым, выдвинувшим гипотезу, согласно которой истинным автором церковных реформ был вовсе не Никон. Патриарх являлся лишь орудием, избранным настоящими инициаторами, царем Алексеем Михайловичем и его духовником Стефаном Вонифатьевичем.
Поэтому для Каптерева и не было ничего странного в том, что после падения Никона его реформы сохранили свое значение. Напротив, ученый еще более укрепился в своем убеждении, придя к выводу об угасании интереса патриарха к реформам церкви, как только он утратил свое высокое положение, в то время как вопрос об отношении между духовным и светским «мечами» по-прежнему занимал его101.
Источниковый материал о церковных реформах и расколе чрезвычайно обширен. На эту тему, с одной стороны, издано множество собраний документов, с другой — накопилась необозримая масса публицистических и научных произведений. Ее библиография еще в начале века насчитывала свыше 10 тысяч наименований.
Эта грандиозная публикаторская и исследовательская работа преследует, по-видимому, две цели: во-первых, решить основной, изначальный вопрос — кто был «прав», реформаторы или староверы; во-вторых, попытаться излечить раны русской церкви102. Тем не менее мы оставим эту проблему для того, чтобы сконцентрировать внимание вокруг иных, имеющих большее значение при выяснении отношений между государством и церковью.
Речь пойдет о причинах раскола, о мотивах, которыми руководствовались реформаторы и раскольники, о предпосылках к широкому распространению старообрядчества и о причине падения патриарха. Ответы на подобные вопросы варьируются между двумя крайними линиями многоцветного спектра исследований — от исключительно историко-религиозных толкований до чисто социально-политических. При рассмотрении социальных и политических аргументов мы сталкиваемся с принципиально различными подходами.
Согласно первому из них, основным содержанием событий была конфессиональная борьба, а социально-политическими аргументами можно лишь разъяснить, почему к расколу пришли столь многие. Сторонники второго подхода утверждали, что религиозные коллизии — чисто внешние причины, не более чем повод для разжигания волнений, которые в действительности имели социальные и политические корни.
Выбор между двумя упомянутыми попытками разъяснения сути событий во многих случаях сводился к дилемме «или—или». И даже П. Паскаль, авторитет которого был достаточно высок, не оценил по достоинству научные перспективы, которые могли бы раскрыться при установлении сравнительной значимости этих гипотез103.
Напротив, они вполне осознанно использовались Ф. К. Конибиром, который проводил весьма резкую границу между причиной и поводом, точнее, между «великими причинами» и «мелкими обстоятельствами» (great causes и petty circumstances) 104. Социальные и политические отношения для Конибира — «великие причины», но, целиком сосредоточиваясь на их исследовании, он избегал дискуссии о тех более глубоко лежащих конфессиональных предпосылках событий, которым было посвящено все внимание Паскаля105.
Группировки, которые позже превратились в реформистские (никонианские) и староверческие и к середине XVII в. уже относились друг к другу с полной непримиримостью, имели в предшествовавшие десятилетия настолько обширные плоскости соприкосновения, что смогли даже объединиться в общем круге «ревнителей благочестия».
Как указывают некоторые историки, фактором, сближавшим в те годы первых и вторых в составе одной группировки, было стремление к проведению реформы, необходимой ввиду наступившего в результате Смуты кризиса морали и религии, равнодушия по отношению к церкви вообще106.
Другим мотивом того же плана было, как считает ряд исследователей, амбициозное желание укрепить международный авторитет русской церкви, прежде всего в глазах православных единоверцев в соседних державах — Польше, придунайских странах и в различных частях Османской империи107.
Между тем уже эти программные пункты несли в себе скрытый раскол в движении сторонников реформ, ибо оба приведенных пункта имели и вполне мирское значение. Первый из них можно было использовать для укрепления политической роли церкви как института, стоявшего на охране феодального государства от внутреннего врага; в свою очередь государство могло использовать международный авторитет церкви как одно из средств внешней политики. По утверждению Паскаля, такая двойственность была чревата рядом проблем идейного плана, поскольку отражала два направления в восприятии христианской догмы среди участников движения108.
Таким образом, у государства были вполне обоснованные причины для поддержки реформистского движения: цели реформ соответствовали централизаторским устремлениям, результаты преобразований могли оказать пользу в проведении как внутренней, так и внешней политики109. Н. Ф. Каптерев подчеркивал также, что Алексей Михайлович, невзирая на свои грекофильские симпатии, никогда не забывал о политических перспективах, которые сулило всему православному христианству приобретение им авторитета византийского императора путем гармонизации русской и греческой церковной жизни110.
Н. К. Гудзий в этой связи акцентировал внимание на стремлении царя укрепить свое положение, в особенности по отношению к католическим державам; впрочем, X. Фляйшхакер убежден в совершенно противоположном111.
Внешняя гармония между церковными и светскими целевыми установками тем не менее распадается, если принять еще во внимание некоторые толкования мотиваций действующих лиц; в свою очередь гипотеза об отсутствии упомянутой гармонии разъясняет причину падения Никона. Так Н. М. Никольский говорит, что дворянское государство было совершенно очевидно заинтересовано в реформе, но не в той, которую предлагал Никон. Государству подошла бы реформа, которая ликвидировала бы вековые феодальные права церкви, стоявшие на пути к централизации страны. Дворянству была нужна церковь, которая могла бы служить государству послушным инструментом112.
Такая установка, безусловно, должна была прийти в столкновение с идеями Никона в том толковании, которое дают им Каптерев и Зызыкин. Если Паскаль, как и столь многие историки до него, видит причину падения Никона в его попытках эллинизировать русскую церковь, то Зызыкин считает, что причины эти коренятся прежде всего в стремлении патриарха действовать согласно византийской эпанагогической112a теории относительно церкви и государства.
Согласно Зызыкину, Никон отстаивал идею «симфонии», предполагавшей взаимное соподчинение светской и церковной властей, что в конечном счете служило бы спасению «человеков в мире ином». И напротив, что касается собственно светской политической власти, то Никон, по мнению автора, остался к ней равнодушен. В противоположность общепринятой точке зрения Зызыкин утверждает также, что византийская идея гармонии государства и церкви оказалась побежденной западноевропейской эрастианской теорией с ее подчеркнутым приматом государства над церковью113.
Совершенно противоположное толкование мотивам, которыми руководствовался Никон в своей реформаторской деятельности, дает американец Дж. X. Биллингтон. Он считает, что стремления патриарха были направлены прежде всего к превращению Москвы в новый Иерусалим — в буквальном смысле слова — и что Никон при этом пытался усилить влияние идей библейских пророчеств на царя114.
Кроме уже названных здесь мотивов, Каптерев указывает, что в идейный мир сторонников реформ были введены и просветительские мысли. Грекофилы порывали, говорит он, с насчитывающей века самодовлеющей, изоляционистской традицией русской церкви. Они признавали необходимость распространения просвещения и развития науки, которые должны были преобразовать не только церковь, но и общество. Впрочем, свои упования «греки» так никогда и не осуществили, и Каптерев видит в этом одну из причин того, что русские отвергли греческую культуру в качестве вдохновляющего примера и обратились вместо этого к западноевропейской культуре в том ее виде, в каком она проникала в Россию через посредничество Киева. Эта борьба между восточным (греческим) и западным типами культуры окончательно завершилась только при Петре Великом115. Но если бы в эпоху церковных реформ XVII столетия не было бы покончено с традиционной, старомосковской жизнью, то, вполне очевидно, что Петру было бы гораздо труднее, а может быть, и вовсе невозможно осуществить все свои преобразования116. И в этом пункте, полагает между тем Каптерев, Никон был весьма далек от исходных, глубинных сил движения за реформирование церкви. Исследователь находит доказательства даже в отношении Никона к учреждению школ. Вся просветительская сторона движения не была поддержана патриархом, чем он решительно отличался от своего коллеги в Киеве, Петра Могилы, перед которым стояли те же задачи, но который провел свои более радикальные реформы таким образом, что Украина избежала раскола117.
Что касается вопроса о позиции государства по отношению к борьбе между обновителями и традиционалистами, то Никольский считает, что оно не проявляло чрезмерно явных склонностей ни за, ни против формальных изменений, на которых были основаны реформы Никона. Лишь когда начался мятеж против реформ, позиция эта прояснилась. Мятежники были приравнены к бунтовщикам против государства, после чего и не осталось сомнений в том, чью сторону должно занять правительство118.
В вопросе о причинах раскола исследователи также стоят перед выбором пути научного поиска — вести ли его в конфессиональной или в социально-политической сферах.
Так, утверждается, что раскол являлся выражением нежелания староверов отказаться от той самостоятельности, которой до того пользовались общины на местах. Это был «земской» протест против централизации, против объединения светской и духовной администрации, против отказа принимать во внимание местные особенности119.
Судя по всему, первым, кто обратил внимание на социальные элементы в раскольническом движении, кто выделил из множества причин раскола крайнее увеличение тяжести государственных налогов и усиление произвола дворян, был А. П. Щапов120. В наше время это движение социального протеста рассматривается как выражение классовой борьбы, поскольку принято считать, что классовые интересы староверов были в высшей степени гетерогенны, что речь могла идти о протесте против самодержавия как со стороны эксплуататоров, так и эксплуатируемых масс121.
Делались также выводы о принадлежности раскольников в основном к низшим социальным слоям населения122. Но их форма классовой борьбы редко тем не менее рассматривалась в позитивном плане. Характерна такая оценка: раскол, уводивший массы в сторону от активной классовой борьбы, реакционен, он представлял собой искусственную изоляцию от жизни, уход в мистицизм, фанатизм, религиозную экзальтацию, а это подрывало силы народа в борьбе с угнетателями123.
Для одних историков упомянутый протест представляет собой истинную подоплеку возникновения раскола, для других — причину того огромного размаха, который приняло движение, в то время как третьи выстраивают некие комбинации из первых двух точек зрения124.
В качестве других причин возникновения раскола часто называют греческую и украинскую духовную инфильтрацию, а также такие факторы, как жесткий, властный характер Никона, непримиримость его противников и нерешительность царя125. В особенности подчеркивается неприятие русскими украинской церкви, с которой завязали. сотрудничество реформисты
Украина, так же как и Константинополь, приняла постановления Флорентийского собора, поэтому великороссы начиная с этого момента рассматривали украинцев как предавших православную веру. Таким образом, связи группы реформистов с украинцами выступали в качестве чрезвычайно раздражающего фактора126.
Еще один метод поисков корня раскола — вернуться назад, к истокам времен появления первых трещин в группе «ревнителей благочестия» (между столичными и провинциальными кругами). В Москве «ревнители благочестия» были грекофилами, в то время как провинциалы оставались традиционалистами. Цель у тех и других была общей, а именно покончить со злоупотреблениями в церковной жизни, но этим мотивы реформ, во-первых, не исчерпывались, а, во-вторых, возникли разногласия в выборе средств борьбы за эти цели. Для провинциалов Москва по-прежнему оставалась «третьим Римом», который не нуждался ни в каком заимствованном извне учении и сам был экспонентом единственно истинного православия. Если и был кто-нибудь, кто нуждался в поучениях, то это, по их мнению, греки, обосновавшиеся в Москве127.
Паскаль идет дальше, выделяя в склонявшихся к реформам кругах сторонников двух различных направлений в исповедании христианской веры. Первые стояли за внешний порядок в церкви и государстве, за отделение от священного всего профанирующего, за христианство, не презирающее «мир». Другие же, призывавшие к совершенствованию внутреннего мира человека, были склонны к аскезе и миссии. Сторонники внешних контактов шли, согласно Паскалю, в грекофильском направлении и становились никонианами, в то время как сторонники второго толка уходили в раскол128.
В сложившейся обстановке Никон весьма скоро своей в высшей степени бестактной реформаторской инициативой приобрел себе врагов среди «ревнителей благочестия» провинции, а когда он с помощью различных средств убрал с пути бывших друзей, то великий раскол, по сути, уже начался129.
Наконец X. X. Нольте выдвинул идею о возможности рассматривать раскол в качестве реакции на просветительские акции как социальный процесс. Согласно его выводам, против реформ выступали прежде всего те социальные группы, чья позиция по отношению к широкому образованию была чрезвычайно сомнительной — к этим группам относились монахи, бояре, старомосковские купцы и казаки. Этого нельзя было сказать о группах населения, чье социальное положение было узаконено — имеются в виду офицерство, чиновничество, предпринимательские круги130.
На другой половине спектра, как было сказано, располагаются гипотезы, согласно которым объяснение причин возникновения раскола следует искать в религиозной атмосфере эпохи и апокалиптических идейных течениях. Радикальный апологет этой точки зрения П. Смирнов (1898 г.) видит лишь религиозные истоки раскола131. В этом его поддерживает Паскаль, хотя последний и считает, что Смирнов преувеличивает значение эсхатологического мотива в истории развития раскола132.
Советские исследователи также придают конфессиональным причинам раскола доминирующее значение, во всяком случае в начальных фазах движения. При этом они опираются прежде всего на материалы ожесточенных дебатов XVII в. относительно того, на основе каких рукописей должно править Святое писание — греческих или славянских, а также относительно спорных вопросов церковного ритуала133.
Согласно господствовавшей теории, переходившей в XIX в. из работы в работу профессоров Императорской богословской академии, раскол попросту отражал невежество и обскурантизм раскольников, их внимание исключительно к ритуальной стороне, а не к субстанции веры.
Эта точка зрения занимает видное место и в западных трудах обзорного характера134. Однако не столь давно Биллингтон покончил с этой теорией в своей критике сложившихся стереотипных положений относительно ксенофобского сопротивления старообрядцев всем попыткам изменить церковные традиции. Он указывает, что все значительные идейные течения эпохи были равным образом представлены как среди староверов, так и среди реформистов135.
С этим текстом Вы также можете ознакомиться в Библиотеке
Воспроизведено по изданию: Кристенсен, Свен Оге. История России XVII в. Обзор исследований и источников / Пер. с датского к.и.н. В.Е.Возгрина; Вступ. статья и общ. ред. д.и.н. В.И.Буганова. - М.: Прогресс, 1989
Оцифровал К.Омельченко
1 Платонов С. Ф. Лекции..., с. 366.
2 Милюков П. Н. Очерки..., с. 133—134; ср.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941, с. 311.
3 Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в древней Руси. СПб., 1907, с. 156—158.
4 Ср.: Сахаров А. М. Историография истории СССР, досоветский период. М., 1978, с. 203.
5 Steensgaard N. Op. cit., s. 501f.
6 Аврех А. Я. Утраченное равновесие.— История СССР, 1971, № 4, с. 63—64.
7 Юшков С. В. Развитие русского государства в связи с его борьбой за независимость.— Ученые труды Всесоюзного института юридических наук Министерства юстиции СССР, вып. III. M., 1946, с. 148. Эта формулировка частично заимствована из текста «Наказа» Екатерины II. Ср.: Аврех А. Я. Русский абсолютизм и его роль в утверждении капитализма в России.— История СССР, 1968, № 2, с. 92—93; Советская историческая энциклопедия, т. 1, М., 1961, стб. 46.
8 Аврех А. Я. Русский абсолютизм..., с. 92.
9 Ср.: Tor iy am a S. On the Muscovite Autocracy. A Compa-, rative Review (Forschungen zur osteuropaischen Geschichte, Bd. 18, 1973), S. 109.
10 Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. О периодизации историй России эпохи феодализма.— Вопросы истории, 1951, № 2, с. 73 и далее; Павлов Сильванский Н. П. Феодализм в древней Руси, с. 124, 140, 147. Ср.: Torke H.-J. Op. cit., S. 290—293; idem. Die neuere Sowjethistoriographie zum Problem des rus-sischen Absolutismus (Forschungen zur Osteuropaischen Geschichte, Bd. 20, 1973), S. 113; Shteppa K. F. Russian Historians and the Soviet State. New Brunswick, 1962, p. 257—258; Czerepnin L. W. Sobory ziemskie w historiografii radzieckiej (Czasopismo prawno-historyczne, 27, 1975, 2), s. 124—125.
11 Tor iy am a S. Op. cit., S. 109.
12 Советская историческая энциклопедия, т. 1, с. 48.
13 Юшков С. В. История государства и права СССР, ч. 1, М., 1961, с. 278 и далее; Павлова-Сильванская М. П. К вопросу об особенностях абсолютизма в России.— История СССР, 1968, № 4, с. 83, 85; ср.: Torke H.-J. Die neuere Sowjethistoriogra-phie, S. 113, 115; Советская историческая энциклопедия, т. 1, с. 48.
14 См., напр.: Зимин А. А. О политических предпосылках возникновения русского абсолютизма.— В кн.: Абсолютизм в России (XVII—XVIII вв.). [Сборник статей к семидесятилетию со дня рождения и сорокапятилетию научной и педагогической деятельности Б. Б. Кафенгауза]. /Под ред. Дружинина Н. М. и др. М., 1964, с. 49.
15 Torke H.-J. Die neuere Sovjethistoriographie, S. 114—115; Gerschenkron A. Soviet Marxism and Absolutism (Slavic Review 30, 1971, 4), p. 854ff.
16 Torke H.-J. Die neuere Sovjethistoriographie, S. 114—115; idem. Die staatsbedingte Gesellschaft, S. 210; Переход от феодализма к капитализму в России, с. 113.
17 Torke H.-J. Die neuere Sovjethistoriographie, S. 114—115.
18 См.: Esper Th. Recent Soviet Views of Russian Absolutism (Canadian-American Slavic Studies, 6, 1972), p. 624.
19 Аврех А. Я- Русский абсолютизм...
20 Дискуссия была рассмотрена среди прочего в следующих работах: Gerschenkron A. Op. cit.; Torke H.-J. Die neuere Sovjethistoriographie...; Esper Th. Op. cit.; Keep J. The Current Scene in Soviet Historiography (Survey. A Journal of East and West Studies, 19, 1, 1973); Torke H.-J. Die Entwicklung des Absolu-tismus-Problems in der sowjetischen Historiographie seit 1917 (Jahrbicher fir Geschichte Osteuropas, Bd. 21, 1973, Hf. 4); Ser-czyk W. Radziecka dyskusja о absolutyzmie w Rosji (Kwartalnik historyczny, 80, 1973, 3); Fiser R. Sovetsti historikove о vzniku a podstate ruskeho absolutismu (Sbornik praci Filosoficke fakulty Brnenske university, XXII, 1973, rada historicka (С), с. 20).
21 Ключевский В.. О. Сочинения, т. 3, с. 213, 216—236; Очерки истории исторической науки в СССР./ Гл. ред. Нечки-на М. В. М., 1960, т. II, с. 104 и далее.
22 Сахаров А. М. Образование и развитие Российского государства в XIV—XVII вв. М., 1969, с. 141.
23 Pokrovsky М. N. Brief History of Russia, vol. 1. Orono, Maine, 1968, p. 283.
24 Панкратова А. М. Формирование пролетариата в России XVII—XVIII вв.). М., 1963, с. 33.
25 Аврех А. Я. Русский абсолютизм, с. 88—104; Белявский М. Т., ссыл. но: Рахматулин М. А. К дискуссии об абсолютизме в России.— История СССР, 1972, № 4, с. 71; Тогке H.-J. Die staatsbedingte Gesellschaft..., S. 295—296.
26 Белявский М. Т., ссыл. по: Рахматулин М. А. К дискуссии об абсолютизме..., с. 71.
27 Gersсhenkгоn A. Op. cit., р. 862, 865, 868; Rоsеnfeldt N. Е. Op cit S 53; Heckscher E. F. Oresundstullrakenskaperna och deras behandling (Historisk tidskrift, 62, 1942), s. 174f.
28 Павлова-Сильванская М. П. К вопросу об особенностях абсолютизма в России, с. 71, 73; Павленко Н. И. К вопросу о генезисе абсолютизма в России, с. 54—74; Преображенский А. А. О некоторых спорных вопросах начального этапа генезиса абсолютизма в России.—История СССР, 1971, № 2, с. 109.
29 Рожков Н. А. Происхождение самодержавия в России. М., 1906, с. 40—60; ср.; Готье Ю. В. Замосковный край в XVII веке, с. 145, 148.
30 Индова Е. И. и др. Народные движения в России XVII — XVIII вв. и абсолютизм,— В кн.: Абсолютизм в России XVII — XVIII вв., с. 82—85.
31 Переход от феодализма к капитализму..., с. 103.
32 Medlin W. К. Moscow and East Rome. Geneve, 1952 (Etudes d'histoire economique, politique et sociale, vol. 1), p. XIV, 145- Neubauer H. Op. cit., S. 26-27, 220; Костомаров Н. И. Начало единодержавия в древней Руси.- В: его же. Исторические монографии и исследования, т. 12, 1872, с. 1-153; Wittfоge I К. Н. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total Power. New Haven 1957 p 148—149; Cherniavsky M. Khan or Basileus: An Aspect of'Russian Medieval Political Theory (Journal of the History of Ideas 20 1959 4), p. 459; Spu1er B. Die Goldene Horde und Russlands Schicksal (Saeculum, 6, 1955), S. 397—406; Савва С. Московские цари и византийские василевсы. Харьков, 1901; для ознакомления с другими точками зрения ср.: А1еf G. The Crisis of the Muscovite Aristocracy: A Factor in the Growth of Monarchial Power (Forschungen zur osteuropaischen Geschichte, Bd. 15, 1970), S. 15—18.
33 См.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография, с. 323.
34 Сахаров А. Н. Исторические факторы образования русского абсолютизма.— История СССР, 1971, № 1, с. 110 и далее. Ср.: Милюков П. Н. Очерки..., ч. 1, с. 144—145.
35 Павленко Н. И. К вопросу о генезисе абсолютизма в 1 России, с. 74; Юшков С. В. История государства и права СССР, S с. 280.
36 Torke Н.-.П Die neuere Sowjethistoriographie, S. 125—126, 129.
37 Hellie R. (рец. на): Колычева Е- И. Холопство и крепостничество (конец XV XVI в.); Корец кий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI в. (Slavic Review. 1972, vol. 3, p. 661.)
38 Ключевский О. В. Боярская дума древней Руси. М., 1009; Владимирский - Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. СПб.— Киев, 1909, с. 158.
39 Сергеевич В. И. Русские юридические древности, т. 2, СПб., 1900, с. 347, 349; Пресняков А. Е. Московское царство. Hi д., 1918, с. Ill- 112.
40 Сахаров А. М. Образование и развитие Российского государства в XVI XVII вв., с. 170; Ерошкин Н. П. Очерки исчории государственных учреждений дореволюционной России. М., I960, с. 48; Maurach R. Der russische Reichsrat. Berlin, 1939, S. 40.
41 Ср.: С rum me у R. О. The Reconstitution of the Boiar Aristocracy, 1613— 1645 (Forschungeri zur osteuropaisehen Geschich-te, Bd. 18, 1973), S. 187.
42 Платонов С. Ф. Московское правительство при первых Романовых; он же. Статьи по русской истории (1883 1912).— Сочинения, т. 1. СПб., 1912, с. 342.
43 Ключевский В. О. Боярская дума.... с. 388-389; Crummay R. О. Op. cit., p. 194- -195, 209L Результаты исследований Водарского свидетельствуют о еще большем континуитете, см.: Водарский Я. Е. Правящая группа светских феодалов в России в XVII в.— В кн.: Дворянство и крепостной строй России XVI —XVIII вв./Отв. ред. Павленко Н. И. М., 1975, с. 82 и далее.
44 Сташевский Е. Д. Очерки по истории царствования Михаила Федоровича, ч. 1, Киев. 1913, с. 77 и далее.
45 Пресняков Л. II. Московское царство..., с. 112.
46 Платонов С. Ф. Московское правительство..., с. 342; Платонов С. Ф. Боярская дума — предшественница Сената. -Сочинения, т. I. СПб., 1912, с. 452 и далее.
47 Сторожев В. Н. Боярство и дворянство в XVII веке.— В кн.: Три века. Россия от Смуты до нашего времени, т. II. М., 1912, с. 196; Пичета В. И. Смута и ее отражение в трудах историков.— Голос минувшего, 1913, № 2, с. 27.
48 Crummcy R. О. Op. cit., s. 209 210.
49 Сахаров А. М. Образование и развитие Российского государства в XIV -XVII вв., с. 171; Neubauer H. Op. cit., S. 71.
50 Пресняков Л. Е. Московское царство..., с. 112.
51 Устюг о в Н. В. Эволюция приказного строя Русского государства в XVII в.— В кн.: Абсолютизм в России (XVII — XVIII вв), с. 166—167; Белокуров С. А. О Посольском приказе. М., 1906, с. 12.
52 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права, с. 162—163, прим. 1.
53 Аксаков К. С. Полное собрание сочинений, т. 1. М., 1861,
54 Чичерин Б. Н.О народном представительстве. М., 1866, с. 355—382.
55 Рожков Н. Л. Русская история в сравнительно-историческом освещении, т. IV. Л., 1928, с. 267; Базилевич КВ. Опыт периодизации истории СССР феодального периода.— Вопросы истории, 1949, № 11, с. 85—86; Пресняков А. Е. Московское царство..., с. 115 и далее; Ерошкин Н. П. Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России, с. 29; Аврех А. Я. Русский абсолютизм..., с. 92; Toriyama S. Op. cit., p. 109.
56 Платонов С. Ф. Московское правительство..., с. 340, 389, 406.
57 Платонов С. Ф. К истории Московских Земских соборов.— Сочинения, т. I, с. 337—338; Ключевский В. О. Состав представительства на соборах древней Руси.— Сочинения, т. 8. М., 1959, с. 106—107; Тихомиров М. Н. Псковское восстание 1650 г. Из истории классовой борьбы в Русском городе XVII в.— - В кн.: его же. Классовая борьба в России XVII в. М., 1969, с. 23--26.
58 Neubauer H. Op. cit., S. 75; Очерки истории исторической науки в СССР, т. II с. 126.
59 Черепнин Л. В. Земские соборы и утверждение абсолютизма в России.— В кн.: Абсолютизм в России (XVII—XVIII вв), с. 132.
60 Сахаров А. М. Образование и развитие..., с. 172.
61 Keep J. L. H. The Decline of the Zemsky Sobor (The Slavonic Review, 36, 1958), p. 119; Смирнов П. П. Посадскиелюди и их классовая борьба до середины XVII века, т. 2. М.-Л., 1948, с. 215 и далее. Данная точка зрения отмечена впервые у А. П. Щапова в 1862 г., ср.: Torke H.-J. Die staatsbedingte Ge-sellschaft, S. 122, 197; Szeftel M. La participation des assemb-lees populaires dans le gouvernement central de la Russie depuis l'epoque kievienne jousqu'a la fin du XVIIIe siecle (Recueils de la societe Jean Bodin pour l'histoire comparative des institutions, XXV, Gouver-nes et gouvernants, quatrieme partie. Bruxelles, 1965), p. 360 ff.
62 Torke H.-J. Die staatsbedingte Gesellschaft..., S. 297— 298.
63 Юшков СВ. К вопросу о сословно-представительной монархии в России.— Советское государство и право, 1950, № 10, с. 46; он же. Развитие русского государства в связи с его борьбой за независимость, с. 148. Ср.: Shteppa К. F. Op. cit., p. 257f.
64 Сергеевич В. И. Земские соборы в Московском государстве.— В кн.: Сборник государственных знаний, т. II. СПб., 1875, с. 1 60; Латкин В. Н. Земские соборы древней Руси, их история и организация сравнительно с западноевропейскими представительными учреждениями. СПб., 1885, см. в разл. главах книги.
65 Латки п В. Н. Там же, с. 403 407.
66 Сахаров А. М. Образование и развитие..., с. 172.
67 Гальперин Г. В. Форма правления Русского централизованного государства XV—XVI веков. Л., 1964.
68 Ср., напр.: Keep J. L. H. The Decline..., p. 122; Юшков С. В. История государства и права, с. 281.
69 Ключевский В. О. Сочинения, т. 2, с. 390.
70 Stokl G. Der Moskauer Zemskij Sobor. Forschungsproblem und politisches Leitbild (Jahrbiicher fur Geschichtc Osteuropas, Bd. 8, 1960), S. 170.
71 Torke H.-J. Die staatsbedingte Gesellschaft..., S. 295— 298; Л. В. Черепнин в 1978 г. подготовил к изданию крупную работу под названием «Земские соборы Русского государства в XVI—XVII вв.»; см.: Черепнин Л. В. КурмачеваМ. Д. Основные направления изучения феодальной эпохи.— История СССР, 1976, № 3, с. 215.
72 Чтобы составить себе представление о пособиях по данной теме см.: Справочники по истории дореволюционной России./Ред. Зайончковский П. А. М., 1971, с. 159 — 162. Ср.: Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. История жизни и творчества, с. 199—210;.
73 Ч е р н о в А. В. О классификации центральных государственных учреждений в XVI—XVII вв.— Исторический архив, 1958, № 1, с. 195, 201; У с т ю г о в Н. В. Эволюция приказного строя..., с. 134- 135.
74 Неволи н К. А. Образование управления в России от Иоанна III до Петра Великого. — Журнал Министерства Народного Просвещения (далее ЖМНП). 1844, № 1—3.
75 Там же, с. 33—34; Ключевский В. О. Сочинения, т. 2, с. 338 - 341; Epstein F. Т. Die Hof- und Zentralverwaltung im Moskauer Staat und die Bedeutung von G. K,- Kotosichins zeitge-nossisehem Werk „Ober Russland unter der Herrsehaft des Zaren Aleksej Michajlovic" fur die russische Verwaltungsgeschichte. Hamburg, 1978 (Hamburger historische Studien, 7), S. 96.
76 Милюков П. Н. Очерки..., ч. I с. 185- 186.
77 Ерошкин Н. П. Очерки..., с. 51-52; Индова Е. И. Народные движения в России..., с. 83.
78 Там же, с. 84, 90; Ерошкин Н. П. Очерки..., с. 51-52.
79 Пресняков А. Е. Московское царство, с. 125—126.
80 Очерки истории исторической науки в СССР, т. II, с. 123.
81 Чичерин Б. Н. Областные учреждения в России в XVII веке. М., 1856; Градовский А. Д. История местного управления в России, т. I. СПб,. 1868; см. также: Epstein F. Т. Op. cit.
82 Богословский М. М. Земское самоуправление на русском Севере в XVII в., т. I—II. М., 1909, 1912; Шерстобоев В. Н. Илимская пашня, т. I Иркутск, 1949 с главой «Управление в Илимском воеводстве», с. 120—171; Р я з а н о в с к и й Ф. А. Крестьяне Галичской вотчины Мещериновых в XVII и первой половине XVIII в.— Галичское отделение Костромского научного общества по изучению местного края. Труды, вып. V, 1927, с. 15— 32; Дядиченко В. А. Нариси суспильно-полiтичного устрою лiвобережноi Украiни кiнця XVII — початку XVIII ст. Киiв, 1959; Крипьякевич I. П. Адмiнiстративний подия Украiни 1648— 1654-х pp.— Iсторичнi джерела та ix використання, II, 1966, с. 123—148; Якутия в XVII веке. Очерки./Под ред. Бахрушина С. В. и Токарева С. А. Якутск, 1953, с. 220—303; Lantzeff G. V. Siberia in the Seventeenth Century, a Study of Colonial Administration. Berkeley, Los Angeles, 1943.
83 3 и м и н А. А. О сложении приказной системы на Руси.— Доклады и сообщения Института истории АН СССР, вып. 3, 1954, с. 164—176; Неволин К. А. Образование управления..., с. 49—52.
84 Тихомиров М. Н. Приказное делопроизводство в XVII веке.--В кн.: его же. Российское государство, XV—XVII вв. М., 1973, с. 348—383; Оглоблин Н. Н. Обозрение столбцов и книг Сибирского приказа (1592—1768), ч. 1—4. М., 1895—1902.
85 Богоявленский С. К. Приказные судьи XVII в. М.— Л., 1946; Белокуров С. А. О Посольском приказе. (В особенности см. приложения); Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV—XVII вв. М., 1975; Богоявленский С. К. Приказные дьяки XVII в.— Исторические записки, т. 1, 1937; Шерстобоев В. Н. Илимская пашня, т. 1, с. 126—147; Барсуков А. П. Списки городовых воевод и других лиц воеводского управления Московского государства XVII столетия по напечатанным правительственным актам. СПб., 1902; Шумаков С. А. Из розыска-ний о составе Поместного приказа. М., 1910.
86 Софроненко К. А. Малороссийский приказ Русского государства второй половины XVII в. и начала XVIII в. М., 1960; Гурлянд И. Я. Ямская гоньба в Московском государстве до конца XVII в. Ярославль, 1900; о н ж е. Приказ великого государя тайных дел. Ярославль, 1902; Чернов А. В. К истории Поместного приказа (Внутреннее устройство приказа в XVII в.).— Труды МГИАИ, т. 9, 1957, с 194—250; Шумаков С. А. Экскурсы по истории Поместного приказа. М., 1910; Сперанский А. Н. Очерки по истории Приказа каменных дел Московского государства. М., 1930; Горчаков М. И. Монастырский приказ (1649— 1725 гг.). СПб., 1868; Яковлев А. И. Приказ сбора ратных людей. М., 1917; Белокуров С. А. О Посольском приказе; Заозерский А. И. Царская вотчина XVII века. М., 1937; среди прочих здесь исследуется Приказ тайных дел и содержатся значительные коррективы к работе И. Я- Гурлянда; Смирнов П. П. Посадские люди..., т. II, на с. 251—273 — данные о Приказе сыскных дел; Голикова Н. Б. Органы политического сыска и их развитие в XVII—XVIII вв.— В кн.: Абсолютизм в России..., с. 243—280; Гурлянд И. Я. Приказ сыскных дел.—В кн.: Сборник статей по истории права, посвященный М. Ф. Владимирскому-Буданову. Киев, 1904; Лаппо-Данилевский А. С. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890; Очерки русской культуры XVII в. / Ред. Арциховский А. В. и др. Ч. I. M., 1979; La n tzef f G. V. Op. cit., p. 1 — 18.
87 Мерзон А. Ц. Тихонов Ю. А. Рынок Устюга Великого в период складывания всероссийского рынка (XVII век). М., 1960; La п tzef f G. V. Op. cit., p. 132—140.
88 Алпатов М. А. Что знал Посольский приказ о Западной Европе во второй половине XVII в.— В кн.: История и историки. Историография всеобщей истории. [Сб. статей.]/Отв. ред. Алпатов М. А. М, 1966.
89 Белокуров С. А. О Посольском приказе..., с. 9 и далее.
90 Оглобли н Н. Н. Происхождение провинциальных подьячих XVII века.—ЖМНП, 1894, № 9; Демидова Н. Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма в XVII— XVIII вв.— В кн.: Абсолютизм в России..., с. 208—211; Чернов А. В. К истории Поместного приказа, с. 226—237.
91 Веселовский С. Б. Приказный строй..., с. 9—10, 31 — 32 и далее; Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII в./ Под ред. Новосельского А. А., Устюгова Н. В. М., 1955, с. 382 -383; Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права, с. 186-187.
92 Сахаров А. М. Очерки истории СССР, XVII век, с. 52, 54-55; Пресняков A. Е. Московское царство..., с. 126.
93 Сахаров А. М. Очерки истории СССР, с. 56—57.
94 Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII в., с. 386 и далее. Пресняков А. Е. Московское царство..., е. 127—128; Lantzeff G. V. Op. cit., p. 42—46, 51—61.
95 Милюков П. Н. Очерки..., ч. I с. 190—192; ср.: Очерки истории СССР. Период феодализма, XVII в., с. 304 и: Epstein F. Т. Op. cit., S. 86—92.
96 У с т ю г о в Н. В., Ч а е в II. С. Русская церковь в XVII в.--В кн.: Русское государство в XVII веке. М., 1961, с. 312.
97 Цит. по: Solovicv A. V. Holy Russia: The History of a Religious-Social Idea (Musagetes, XI[, 1959), p. 36.
98 Ibidem.
99 К a П т е р е в Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович, т. 2, Сергиев Посад, 1912, с. 122 208.
100 Там же, с. 50 121.
101 Там же, с. 1 — 49; там же, т. 1, Сергиев Посад, 1909, с. IV— V, 128 и далее, 267—269; Cherniavsky M. Old Believers and the New Religion (Slavic Review, vol. 25, 1966), p. 6; Зызы-к и н М. В. Патриарх Никон. Его государственные и канонические идеи, ч. I. Варшава, 1931, с. 8.
102 Зеньковский С. Русское старообрядчество. Мюнхен, 1970 (Forum Slavicum, t. 21), с. 19—20; Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон.., т. 2, с. 524.
103 Pascal P. Avvakum et les debuts du Raskol. La crise religieuse au XVIIe siecle en Rnssie. Liguge (Vienne), 1938 (Bi-bliotheque de l'lnstitut franc,ais de Leningrad, vol. 18), p. XIV f.
104 Conybcare F. C. Russian Dissenters. Cambridge, Mass., 1921 (Harvard Theological Studies, X), p. 14—15, 27, 67.
105 P a s с a I P. Op. cit., p. XVf., Кап те рев Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 1—30.
106 Там же; Cherniavsky M. Old Believers..., p. 6—7; История СССР с древнейших времен до наших дней в двух сериях, в двенадцати томах./ Пред. ред. кол. Пономарев Б. Н. Т. 3. М., 1967, с. 99—107.
107 Там же; Conybeare F. С. Op. cit., p. 149; Зеньков-ский С. Русское старообрядчество, с. 197—202.
108 Pascal P. Op. cit., р. 15—16; К а п т е р е в Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 26—30.
109 Conybeare F. С. Op. cit., p. 149; Зеньковский С. Русское старообрядчество, с. 197—202; История СССР с древнейших времен..., т. 3, с. 99.
110 Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 35—47.
111 Ср.: Neubauer H. Op. cit., S. 141.
112 Никольский Н. М. Реформа Никона и происхождение раскола.— В кн.: Три века, с. 7—8.
112a Эпанагога — памятник византийского права, очевидно переработка известного Прохирона, содержащий среди прочего систематическое изложение учения о государственной и церковной организации. Была хорошо известна в России и послужила одним из главных источников при создании того воззрения на царскую власть, что укрепилось здесь к концу XVIIB.— Прим. перев.
113 3 ы з ы к и и М. В. Патриарх Никон, т. II, с. 3, 17; т. I, с. 10-15; ср.: Spinka M. Patriarch Nikon and the Subjection of the Russian Church to the State (Church History, vol. X, 1941), p. 355, 366; в приложении кратко изложены взгляды М. В. Зы-зыкина.
114 В i 1 1 in g ton J. H. Neglected Figures and Features in the Rise of the Raskol (Blane A. (ed.). The Religious World of Russian Culture (Russia and Orthodoxy, vol. II). Essays in Honor of Georges Florovsky. The Hague - Paris, 1975), p. 202-206.
115 Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. Сергиев Посад, 1914, с. 477—516; он же. Патриарх Никон..., т. 2, с. 538—540; ср.: Me-dlin W. К. Cultural Crisis in Orthodox Rus" in the Late 16th and Early 17th Centuries as a Problem of Socio-Cultural Change (Blane (ed.). The Religious World of Russian Culture), passim.
116 Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 2, с. 539—540.
117 Там же, т. 1, с. 219—226.
118 Никольский Н. М. Реформа Никона..., с. 17—18.
119 Андреев В. В. Раскол и его значение в народной русской истории. СПб., 1870, с. V, 10—11; так же у Н. Я. Аристова, Я. В. Абрамова и А. П. Щапова, см.: Pascal P. Op. cit., p. XIV.
120 Щапов А. П. Земство и раскол.— Собр. соч. т. I. СПб., 1906, с. 452, 456, 460; ср.: Cherniavsky M. Old Believers..., p. 2.
121 История СССР с древнейших времен..., т. 3, с. 105; Церковь в истории России (IX в.- 1917 г.). Критические очерки./Отв. ред. Смирнов Н. А. М.. 1967, с. 147; Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII—XIX вв. М., 1967, с. 17; см. кроме того: А и к у н д и н о в а Л. Е. Социальный состав первых раскольников. - Вестник ЛГУ, № XIV. Серия истории, языка и литературы, вып. 3, 1956, с. 51 —68; она же. Общественно-политические взгляды первых раскольников и народные массы.— Ученые записки ЛГУ, № 270. Серия исторических наук, вып. 32, 1959, с. 60--82.
122 См. историографический обзор в: Nolle H.-H. Sozialge-schichtliche. Zusammenhange der russischen Kirchenspaltung. Mafe-rialien zu einer vergieiehenden Erklarung (Jahrbflcher fur Geschichle Osteuropas, Bd. 23, 1975, Hf. 3), S. 321.
123 Сахаров А. М. Очерки..., с. 151.
124 Ср., напр.: Анд р ее в В. В. Раскол и его значение..., и Conybeare F. С. Op. cit. с: История СССР с древнейших времен..., т. 3.
125 Pascal P. Op. cit., p. XV—XVI.
126 S p i п k a M. Op. cit., p. 354—355.
127 Каптер ев Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 26—30, ИЗ, 434—445, 480 и далее.
128 Pascal P. Op. cit., p. 15—16.
129 Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 119—123.
130 Nolte H.-H Op. cit., S. 339—340, 342.
131 Pascal P. Op. cit,, p. XV—XVI; ср.: Каптерев H. Ф. Патриарх Никон..., т. 1, с. 432—518.
132 Pascal P. Op. cit., p. XV—XVI.
133 История СССР с древнейших времен..., т. 3, с. 105.
134 Ср.: Cherniavsky M. Old Believers..., p. 1 — 3.
135 Billin gton J. H. Neglected Figures..., p. 190.
 | |
| |
| |